Что пропало - Страница 54

Она пошла на кухню и сделала себе чай так, как ей нравилось. Положила вторую ложку сахара, и никто не нахмурился. Отрезала основательный кусок кофейного кекса, испеченного вчера вечером. Она намеревалась сесть пить чай, есть кекс и отвечать на вопросы о знаменитостях. И никто не мог испортить ей настроение. В доме было тихо. Он сидел в своем кресле и смотрел в фасадное окно. Она села за стол в тыльной части гостиной, вне поля его зрения. Она была вполне счастлива.

Когда у Курта-старшего случилось кровоизлияние, настали трудные дни. Курт был нужен ей дома, помогать ей с уходом: кормить его, переодевать, мыть — и привыкать к его взгляду. Но со временем стало легче, и вскоре она почувствовала, насколько радостнее ей жить, когда он в таком состоянии. Годами она нервно металась вокруг него, как птица, стараясь сделать все правильно, и никогда не могла угодить. Теперь холод его неодобрения ушел, и она могла делать что хотела, — дерзнуть, например, положить сахар в чай или купить случайный журнал.

Правда, она до сих пор не ходила за покупками в «Зеленые дубы», но вовсе не из-за него. Она, конечно, знала, что он лгал о своей работе. Вскоре после того, как он нанялся в «Зеленые дубы», его увидел там сосед, но у нее хватило ума не показать ему, что она знает. Ей просто там не нравилось, она не понимала, почему людям хочется покупать в таком месте. Не понимала, почему все устремились туда, изменили местным магазинам, где тебя знали по имени и осведомлялись о здоровье семьи. Уличное нападение потрясло ее, но не остановило.

Она вымыла чашку и тарелку и посмотрела на свое отражение в кухонном окне. Впервые увидев Курта-старшего, она подумала: как похож на Грегори Пека. Он был высок, темноволос, мрачноват. В начале ухаживания он представлялся ей романтическим героем. Она думала, что под суровой внешностью скрываются сильные страсти. Думала, что в первую брачную ночь она станет ключом, который его отопрет. Она будет счастлива и горда тем, что этот серьезный человек всецело предан ей, опьянен ею. Но она ошибалась. Под суровой внешностью не скрывалось ничего, кроме еще большей суровости и неумения радоваться. В первую ночь он вел себя так, словно действовал по справочнику. Он как будто почти не замечал ее, совершая положенные механические движения. Единственное, что он сказал после, — ему непонятно, почему из-за этого столько шума.

Жизнь пошла привычным порядком: Пат весь день отчаянно старалась ему угодить, он весь день был недоволен. Она надеялась, что дети изменят его, но дети быстро научились держаться от него подальше. Курт в детстве заикался, а Лоретта пряталась под столом. Когда Лоретта взбунтовалась, мать не могла не радоваться. Другие матери прятали бы лицо от стыда за свою дочь; Пат испытывала только гордость. Но она волновалась за Курта: он был слишком похож на нее, слишком зависел от отцовского одобрения, тратил жизнь на что-то несуществующее.

Как это часто бывает, она думала о Курте, когда позвонили в дверь, и на пороге стоял он, похожий на отца в молодые годы.

— Здравствуй, любимый. Я как раз о тебе думала.

Курт смотрел на нее.

— Мама, что с лицом? Почему ты не сказала мне, что с тобой случилось?

— Что ты мог сделать? Только волноваться? Какой смысл рассказывать людям о неприятностях?

Это могло бы быть семейным девизом, подумал Курт. Он поглядел на отца — подходя к дому, он видел его в окне без занавесок; отец смотрел наружу остановившимся свирепым взглядом.

— Как он сегодня?

— Как обычно. Почудил за завтраком.

— А ты как?

— Хорошо, сынок, очень хорошо. Насчет синяков не беспокойся, пройдут. Не боюсь я каких-то мальчишек. Я знаю их имена, сказала полицейским. Что мне их бояться?

Курт улыбнулся.

— Ты у меня несгибаемая, сделана из железа?

— А ты из чего? Похоже, что из опилок и клея. Что с тобой? На тебе лица нет. Ты нормально питаешься? Спишь хотя бы?

— Все в порядке, мама. Последнее время не спал, но это ничего.

— Я беспокоюсь за тебя.

— Знаю.

— Я тебя люблю.

— Я знаю, мама.

— Ты бы сказал мне, если бы что-то было не так, правда?

— Какой смысл рассказывать людям о неприятностях? — ответил Курт голосом матери.

Она рассмеялась.

— Мне надо сбегать на почту до закрытия, взять его деньги. Останешься выпить чаю?

— Да, подожду тебя.

Пат вышла и закрыла дверь, а Курт подтащил стул к отцу. Он долго смотрел ему в глаза, дольше, чем выдерживал обычно. Потом тихо заговорил с ним.

— Ты ее не стоишь, никогда не стоил. Слышал, что она сказала? Ее ничто не остановит. Она из железа… а ты из чего?

Не могу спать, папа. Совсем не могу. Лежу с открытыми глазами, смотрю, как пробегает по потолку свет фар. Я думал о том, какой я и что меня таким сделало. И о тебе думал тоже.

Знаешь, ты никогда не разговаривал со мной, пока я рос. Ты говорил мне, что надо делать и чего делать нельзя. Ты давал инструкции. Не думаю поэтому, что ты хороший отец. Не думаю, что ты сделал меня хорошим или сильным человеком. Посмотри на меня — я мешок с говном.

Я тут виделся с Лореттой. Она рассказала мне о твоей тайной жизни уборщика — я смеялся. Как ты мог столько времени врать? Врал, скрывал правду — и без всякой причины. За это я не могу тебя ненавидеть. Я тебя ненавижу за то, что ты мне передал свою слабость. Передал свои слабые гены. Я много лет скрывал правду, прятал так глубоко, что почти забыл о ней. Забыл думать о том, какое зло я мог причинить. Я больше всего боялся тебя разочаровать.

Я смотрю, как пробегают желтые огни по потолку, и думаю: почему ей не сказал? «Какой смысл рассказывать людям о неприятностях? — говорю я себе. — Это не вернет ее брата». Но на самом деле я не об этом думаю. Я думаю, как она мне нравится, как мне радостно с ней и что по слабости, из эгоизма я боюсь лишиться этого. Лучше промолчать.